Валерий Чалидзе «О сознании и мышлении» - «Эзотерика»

Быть может, сознание зародилось задолго до появления человека, а быть может, много времени спустя после того, как наши предки приобрели «окончательные» анатомические признаки человека. Здесь много путаницы в понятиях. Я разделяю понятия мышления, сознания и сознательной воли.

Определить мышление как любую переработку информации было бы слишком общо. Мозг пчелы перерабатывает информацию, руководит постройкой изящных, оптимально спроектированных сот и даже способен к коммуникации. Однако эти коммуникации и эта оптимальность — следствие генетически унаследованных программ.

Два фактора напрашиваются как основа определения мышления. Переработка информации с учетом ранее усвоенной мозгом информации и процесс научения. В машинных терминах это значит, что мышление можно определить, как способность создавать новые программы, дополнительно к генетически данным или хотя бы способность комбинировать эти врожденные программы. (Впрочем, первое покрывает второе.) Такое определение предпочтительно, ибо несомненно, что переход мозга к созданию новых программ — это существенный эволюционный скачок. Однако на этом определении можно остановиться лишь условно, ибо надо учитывать возможность того, что врожденные программы переработки информации могут быть очень сложны и обладать достаточным качественным отличием от примитивных программ типа стимул-реакция для того, чтобы претендовать на признание их мышлением. Этим отличием в первую очередь может быть существенная неоднозначность реакций и возможность учета многих параметров для запуска определенной реакции, т.е. вообще говоря, врожденная способность выбора в зависимости от значений многих параметров. Итак, проще определить мышление как переработку информации с существенно неоднозначным результатом, а о способности творить новые программы и комбинировать врожденные говорить как о развитом мышлении. Остается неясным, с какого уровня эволюции мозга можно говорить о мышлении, но будет безопасно предположить, что, по крайней мере, млекопитающие обладают такой способностью.

Эта способность не обязательно связана с осознанием мышления, т.е. с наличием в мозгу наблюдающего отдела, способного хотя бы частично фиксировать работу мышления, понимать его и иногда направлять. Эволюционный возраст этого сознания также неизвестен, но будет разумно предполагать, что оно моложе мышления. Распространенное убеждение о том, что сознание присуще только человеку не следует всерьез принимать во внимание, ибо оно унаследовано от времен, когда эволюционная связь человека с животным миром была неизвестна и была немыслима. Это не значит, что это убеждение обязательно ложно, но как и в отношении других предрассудков, оно требует более тщательной проверки, ибо предрассудки влияют на критичность нашего мышления.

Я вижу лишь один довод, свидетельствующий как будто в пользу молодости сознания: сознание у человека наблюдает лишь относительно малую долю мышления и контролирует весьма малую долю поведения. Я имею в виду несомненную роль интуиции в мышлении человека, что означает, что мышление идет само по себе, изредка сообщая сознанию о результатах своей деятельности посредством «озарения», догадки, сновидения (как это было с Менделеевым, когда он искал периодическую систему элементов). Распространенное выражение «мне пришла в голову интересная мысль» означает именно это в менее драматическом варианте. Я также имею в виду распространенные случаи поведения человека без того, чтобы вполне отдавать себе отчет в мотивах поведения, но это в большей мере относится к вопросу о контроле сознательной воли, о соперничестве этой воли с автоматизмами. Однако не ясно, говорит ли сказанное однозначно об эволюционной молодости сознания.

Если сознание — это эволюционно предпочтительное свойство, факт лишь частичного контроля мышления сознанием может означать, что сознание родилось недавно и еще не получило достаточного развития. Но следует без предрассудков учесть и возможность того, что сознание не является эволюционно выигрышным свойством или не являлось таковым до теперешней стадии социальной эволюции человека, когда сознание и особенно сознательная воля стали столь цениться и, когда, похоже, эти свойства полезны для выживания в тех сложных условиях, которые люди, отчасти, сами себе создали. Тогда можно предположить, что сознание могло появиться давно, но не было эволюционного смысла для его чрезмерного развития, для того, чтобы оно стало тотальным контролером мышления и поведения. Это — привлекательная гипотеза, ибо несомненно, что во многих жизненно важных решениях во времена, предшествовавшие развитой цивилизации, мышление, не связанное контролем сознания, могло было быть более успешным, полагаясь на инстинктивные пути проявления воли. Похоже, что в ситуациях, требующих быстрой реакции, мы и теперь полагаемся на решения мозга, не контролируемые сознанием. От того, быть может, так ценятся различного рода навыки, т.е. тренировкой заложенные в мозг программы, которым мы следуем автоматически.

Вера в то, что сознание может быть присуще только человеку, подкрепляется многими тезисами, обоснованность которых далеко не очевидна. Считают, например, что сознание непременно связано с языком. Однако утверждение об этой связи ни на чем не основано. Если мозг способен к переработке информации, то, значит, информация как-то закодирована в мозгу. Каким бы ни был этот код, если его может читать мозг, его сможет прочесть и внутренний контролер мозга — сознание, точно так же как наше сознание читает код нашего мышления. Мы для этого пользуемся общественным языком или непосредственно представлением образов. Нет причин для того, чтобы отрицать возможность осознания мышления лишь посредством представления образов, если нет общественного языка. Поэтому следует согласиться, что отсутствие языка не есть обязательно свидетельство отсутствия сознания, даже независимо от того, используют ли животные иные фирмы коммуникации.

Здесь уместно напомнить о моей гипотезе о внутреннем, доречевом языке мозга (в моем подходе речь идет о дискретном коде мозга, не в согласии с теперешней научной модой, которая рассматривает мозг, как аналоговую машину.) Согласно моему предположению, переработка информации в мозгу — очень громоздкая операция, если каждый раз надо считывать длинные кодовые последовательности, записывающие образы. Процесс будет существенно облегчен, если в мозгу будет существовать как бы картотека образов с их короткими именами, подобная нашему словарю с той лишь разницей, что при отсутствии речи или иного способа общения мозгу не нужна связь кодовых слов этой картотеки с артикуляционным аппаратом или иными средствами выражения. Это значит, что в мозгу будет свой собственный язык для внутреннего потребления, совершенно независимо от того, существует ли у данного вида развитое общение.

Если такой внутренний язык образовался в мозгу на какой-то стадии эволюции, то, во-первых, это резко повысило активность мышления, во-вторых, создало предпосылки для появления языка общения, ибо язык и концепция языка, включая скорее всего грамматику, в мозгу уже есть и нужно сделать лишь два шага: соединить этот язык со средством передачи информации и унифицировать его для употребления в обществе, ибо внутренний язык может быть свой у каждой особи. В связи с этим интересно, что многие дети в раннем возрасте, до того как они освоили язык, склонны к словотворчеству, которое в силу раннего их возраста не может быть собственно творчеством (игрой), и, думается мне, должно иметь биологическую основу. Именно этот «предъязык» может быть собственным внутренним языком ребенка, и только языковая атмосфера, в которой развивается ребенок, корректирует этот предъязык, добивается унификации внутреннего языка с общественным. Естественно возникает вопрос, не случается ли так, что образовавшийся у ребенка внутренний язык остается и в дальнейшем как бы его родным языком (даже при утрате связи с артикуляционным аппаратом) притом, что язык общения с окружающими выучивается ребенком как дополнительный, как бы иностранный. Правомерен вопрос, не случается ли этого со всеми.

Изучение явления синэстезии может дать очень много для понимания происхождения методов коммуникации у животных и может быть полезным для понимания того, как возник язык. Одно из проявлений синэстезии — способность некоторых людей чувствовать, например, цвета при восприятии звуков. Если мозг пользуется кодом для записи ощущений, а каким-то кодом мозг определенно пользуется, и если физическая природа этого кода не различна для каждого вида ощущений, то в норме должны быть барьеры между областями мозга, ведающими разными ощущениями. Без таких барьеров мозг не сможет продуктивно перерабатывать информацию, ибо записанные в памяти кодовые фразы, выражающие определенное ощущение, будут прочитываться в областях мозга, ведающих всеми другими ощущениями и мозг будет не в состоянии разобраться, к какому ощущению относится данная кодовая фраза. Частичное нарушение действия этих барьеров, по-видимому, и ответственно за синэстезию. Легко представить себе, что эффективность барьеров может оказаться нарушенной не только между областями мозга, ведающими ощущениями, но вообще между любыми областями мозга, способными к прочтению кода определенного вида. У таких особей кодовая фраза, записанная в памяти ощущений, может быть прочитана, скажем, в области мозга, ведающей моторной сферой и т.п. Я не знаю, происходит ли это, но прошу читателя воспринять сказанное как модель обобщенной синэстезии, построенную по аналогии с известными явлениями.

Применю эту модель к объяснению пчелиного танца — вида коммуникации, при котором пчела с помощью телодвижений сообщает сестрам местонахождение пищи. После успешного разведывательного полета пчела А, очевидно, имеет в памяти кодовую запись направлений и расстояний пути к найденному источнику пищи. Наличие принесенной порции пищи — это уже сообщение прочим пчелам о находке. Не было бы удивительным, если бы пчела А, возбудив внимание сестер, снова отправилась в полет, увлекая их за собой. Возможно, так оно и делалось когда-то. Но возможно, благодаря каким-то мутациям, появились пчелы с синэстетической способностью, так что кодовая запись координат желанного места прочитывалась моторной сферой в форме танца сразу по возвращении пчелы-разведчицы в гнездо. При этом, если сестры обладали тем же синэстетическим качеством, исполненный танец мог быть прочтен и записан в их мозгу той же кодовой фразой, что породила танец, т.е. фразой, содержащей координаты. Далее не трудно предположить, что посредством отбора это свойство должно было закрепиться, ибо оно давало преимущество пчелам с синэстезией этого рода в использовании дальних источников пищи.

Описанная модель кажется мне разумной. Подобным же образом могли появиться иные виды коммуникации в животном мире, в частности, танцы-рассказы первобытных людей. Для ясности полезно сделать выбор между двумя концепциями, хотя они не обязательно исключают друг друга:

1. Способность к коммуникации появляется, потому что коммуникация понадобилась, или

2. Эта способность развивается вследствие каких-то генетических изменений, а затем закрепляется в потомстве, т.к. оказалось, что она полезна.

Возможно, мы никогда не узнаем ответа на этот вопрос, но при построении гипотез важно указать, к чему склоняется автор. Я скорее принимаю вторую возможность и думаю, что различие этих концепций сказывается на развитии теорий языка. Так, например, постулат де Соссюра о произвольности языкового знака, понимаемый в широком смысле, вряд ли совместим со второй концепцией, ибо из нее с разумной вероятностью следует, что природа, точнее биологическая эволюция мозга, предоставляет обществу определенные виды языковых конструкций, и общественное соглашение играет второстепенную роль в выборе из этого ограниченного числа возможностей. При этом, я думаю, что многие черты языка могли развиваться на биологической основе параллельно у разных народов, так что сходные характеристики языка вовсе не обязательно свидетельствуют о языковых контактах в прошлом.

Вернусь к вопросу о предполагаемой связи языка и сознания. Выше я пытался убедить читателя в возможности того, что сознание может существовать без языка. Не менее интересен вопрос, может ли язык существовать без того внутреннего наблюдателя мышления, которое я определил как сознание. Ясно, что разные виды «доязыковой» коммуникации могут существовать независимо от сознания. Вопрос о языке упирается в определение языка. На эту тему есть громадная литература, и я не буду пытаться выступать судьей в споре между разными школами. Замечу лишь, что многие, если не почти все, определения языка даны в предположении, что лишь человек обладает языком и в предположении связи языка и сознания.

Определение языка, а равно и ответ на вопрос о языке животных — гораздо проще, если принять мою гипотезу о внутреннем кодовом языке мозга (предъязыке). Тогда можно сказать, что каждый вид животных, обладающий предъязыком, обладает также потенциальной способностью иметь язык общения. Дело лишь в технике коммуникации, ибо не у каждого вида она достаточно развита, а также в том, чтобы каждая особь научилась переводу со своего предъязыка на общественный и обратно или чтобы в качестве предъязыка мозг с детства выбирал общественный язык в кодовом представлении (впрочем, не исключено, что предъязык может быть общим в популяции). Поскольку вопрос о потенциальной способности животного иметь язык более интересен, чем вопрос о том, реализовалась ли эта возможность в конкретных случаях, то мое любопытство было бы удовлетворено доказательством того, что какое-то животное обладает предъязыком. Такого доказательства у меня нет, но тема заслуживает обсуждения.

Открывая себя для самой гневной критики, ограничусь рабочим и заведомо узким определением языка, как достаточно большого набора символов, несущих информацию об объектах и их отношениях, при том что эти символы и их отношения понятны кому-либо, кроме «говорящего», и при том, что «говорящий» знает, что передаваемая им информация может быть кем-то понята. По первому признаку — наличию достаточно большого набора символов — естественными кандидатами для изучения являются, если ограничится звуковой коммуникацией, те животные, которые способны издавать некоторое количество элементарных звуков, скажем, порядка десяти, и способные к воспроизведению неврожденных комбинаций этих звуков. Дальнейший анализ должен установить, используются ли эти звуки для коммуникации. В отношении языка жестов или танцев можно сформулировать подобные соображения, с той лишь разницей, что известные опыты по обучению обезьян языку жестов практически разрешили вопрос о способности к языку в том смысле, как это выражено моим рабочим определением. Интересен, конечно, вопрос о том, реализовалась ли эта способность в естественных условиях, есть ли у обезьян этого вида какой-то собственный язык.

Тут может возникнуть дискуссия о том, какая степень сложности достаточна для того, чтобы система коммуникации называлась языком. Следует напомнить, что даже в примитивных человеческих цивилизациях язык развивался вместе с развитием цивилизации, если только он не возник позднее, уже при развитой цивилизации, что, конечно, весьма возможно. В любом случае язык вряд ли возник сразу с той степенью сложности, которая характерна теперь даже для сравнительно малоразвитых языков. Вопрос в том, с какой стадии развития человеческий язык мог бы называться языком, если бы мы могли проследить всю историю его развития.

Я думаю, следует помнить, что язык животных, если таковой сыщется, вполне может оказаться качественно менее развитым, чем самый простой человеческий язык, ибо он был лишен возможности развиваться вместе с общественными отношениями, вместе с культурой.

Предположим, однако, что нашелся вид животных, имеющих язык. Достаточно ли этого для вывода о наличии у этих животных сознания, т.е внутреннего наблюдателя мышления? Думаю, что нет. Нет причин, чтобы считать, что мышление не может проявлять себя в языковой коммуникации без помощи сознания. Мало того, не исключено что у людей нередко речь выходит из-под контроля сознания или, по крайней мере, из-под контроля сознательной воли.

Все эти длинные рассуждения имели целью поставить под сомнение широко распространенные тезисы о непременной связи существования мышления, сознания и языка. Нет также оснований для веры в то, что перечисленные способности присущи только человеку. Мало того, разумно ставить под сомнение даже догму о том, что человек как биологический вид всегда обладал языком и развитым сознанием — я эту догму здесь не опровергаю, я лишь утверждаю, что нужны доказательства, а пока их нет — полезно обсуждение разных вариантов. Многое в науках о человеке надо строить, сначала расчистив для этого место. Тысячелетия веры в преувеличенную исключительность человека привели к обилию предрассудков в этой области, поэтому с таким трудом пробивают себе дорогу идеи о связи «духовной жизни» человека и его поведения с биологией его организма.
Отрывок из книги
Валерий Чалидзе «Иерархический человек»
Терра, 1991 год