Виктор Пелевин «Мой Мескалитовый Трип» - «Эзотерика»

Одним из терминов, вошедших в современный английский из русского вслед за «гулагом» и «погромом», был «самиздат». Он обычно определяется как система тайной публикации антисоветских текстов в странах бывшего восточного блока. Говоря «самиздат», обычно имеют в виду Солженицина. Но в действительности, «самиздат» означал Кастанеду. Этому есть простое объяснение: когда вы живете в гулаге со дня вашего рождения, чтение книги о гулаге в свободное время выглядит уж слишком патриотически. Вам хочется чего-то иного. Кастанеда официально не был запрещен в предперестроечном Советском Союзе. Но он не был и разрешен. Если бы вас застукали с пиратским переводом Кастанеды — это могло бы причинить вам небольшую неприятность, сопоставимую с последствиями вождения автомобиля в нетрезвом виде или мочеиспускания в общественном месте, но за это вас никогда бы не упрятали за решётку. Нарушением общественного порядка был самиздат, а не Кастанеда. Это был вопрос формы, а не содержания. Именно форма самиздата превратила Кастанеду в нечто весьма непредсказуемое. Самый красивый трюк Кастанеды был основан на популярной вере в существование вымысла и реальности. Эта вера принимает за очевидный факт, что существует качественное различие между двумя видами книг. Если первая излагает удивительную историю, которая никогда не происходила с вымышленным персонажем, то вторая — удивительную историю, которая никогда не произойдет с вами. Такое различие существует, но это различие не между книгами, а между предустановками читательского сознания. В этом заключается реальная магия, которая делает четыре Евангелия либо унылым образцом древнего постмодернизма, либо правдивой историей, которая разворачивается перед вашими глазами. Текст тут не причём. Что легенда, а что правда, зависит только от вашей готовности украсить легенду красками жизни. Кастанеда эксплуатирует этот психический феномен, который, между прочим, он описал в своих книгах с непринужденностью и блеском, не доступной никакому другому современному пророку, по крайней мере из деловых кругов. Его работа воспринималась как документ, хотя позже его издатели скромно переместили ее в таинственную категорию «Мистика». Но если западный массовый книжный рынок безоговорочно поместил Дона Хуана среди явлений поп-культуры 60-ых и 70-ых, то в Советском Союзе он был тайным знанием для небольшой группы избранных даже десятилетие спустя. Если некоторые из его западных читателей воспринимали термин «документальная литература» как маневр для увеличения продаж, то нам такой взгляд был полностью чужд. В то время в нашей культуре не существовало понятие бестселлера. Покрытые пылью издания задумчивой прозы Брежнева, заполонившей все книжные магазины, не были бестселлерами — они были бестпринтерами. Была такая неприличная маркетинговая уловка, обеспечивающая многомиллионные тиражи. Для этого надо было быть членом Политбюро. А Кастанеда им не был. И мы не имели серьезного повода для подозрений. Самиздатовским воплощением книг Кастанеды были фотокопии машинописного перевода. Это стало причиной того, что доступ к ксероксу мог резко поднять ваше положение в тайной иерархии. Качество ваших кастанедовских листков выдавало вашу близость к таинственному центру оккультного знания, ибо обычно имели хождение копии с копий, копии с копий с копий — и так до бесконечноси. Иногда буквы были настолько бледные, что когда наконец удавалось дочитать страницу, вы чувствовали себя египтологом, сумевшим реконструировать надпись на полуразрушенном обелиске. Переводы были технически правильны, но имели больше примечаний на полях, чем самого текста — это удваивало чувство подлинности. Иногда вам давали книгу «до завтра», и надо было читать ночь напролёт. Иногда вам говорили: «если что случится — я вам этого не давал, ладно?» Это уже была не просто документальная литература, это была контр-реальная литература, где комбинация различных факторов создавала совокупный эффект такой силы, что некоторые читатели видели сны наяву еще час после того, как они читали об искусстве видеть грёзы. А некоторые были в силах осуществить девиз Дона Хуана: «знание — сила». Было место в Москве, называемое Птичьим рынком — барахолка, где можно было купить зверушку, цветок и многое другое. Однажды, когда мне едва перевалило за двадцать, я забрёл туда в поиске чего-то нужного. Проходя мимо длинного прилавка с растениями, я увидел странный лысый кактус с табличкой «Lophophora Williamsii». Название что-то напоминало. Я вспомнил, где я видел эти слова — в предисловии к книге Кастанеды. Это было латинское название того одушевленного растения, которое Дон Хуан обычно называл «Мескалито». Мескалито был растением и духом одновременно. Следующие несколько недель стали неразрешимой загадкой для кактусоводов Москвы. Казалось, крупный новый игрок ворвался в их небольшой мирок. Он действовал с неслыханным размахом и исчез бесследно после полного истощения московских запасов специфического кактуса, известного главным образом красивыми цветками и полным отсутствием шипов. Рассказывай, память! Некоторые особи пейота были тяжелыми, зрелыми и темными, другие — легкими, зелеными и малюсенькими. Одни росли из серого песка, иные были привиты к другому кактусу, образуя вместе с ним странного горбатого монстра. Я помню пол моей комнаты, превращенный сумерками и мощью моего энтузиазма в бесплодное пространство пустыни Сонора, где я так часто бывал с Доном Хуаном и Карлосом во время их прогулок. Ходьба по пустыне требовала особой осторожности, поскольку ее поверхность была покрыта пластмассовыми цветочными горшками различных форм и расцветок, расставленных особым порядком, подобно армии, готовящейся к сражению. А как гласит история, если есть армия, готовая к битве, начало битвы — это лишь вопрос времени. К сожалению, Мескалито сказал мне «нет». Это растение требует очень много солнца и особую почву, чтобы произвести мескалин в количестве, достаточном для вызова его благородного духа. Несмотря на то, что число съеденных мной бутонов, вызвало бы у Дона Хуана свист почтительного недоверия, результат был нулевым, или очень близким к тому: род едва ощутимого искажения восприятия, которое было заметно лишь потому, что я страстно жаждал его и выискивал в себе его признаки. Я шел по лесу, смотрел на закат, не чувствуя ничего особенного, кроме скрипа песка на зубах. Однако, мой мескалитовый трип имела один весьма неожиданный побочный эффект. Два дня спустя началась перестройка. Что же заставляет меня возвращаться к Кастанеде? Я всё знаю, относительно той иронии, которой так привлекают его книги — во многих случаях она обоснована. Моя собственная проблема с метафизической моделью Кастанеды много глубже, чем вся критика, которую я выслушал. И это не только моя проблема. Однажды, беседуя о книгах Кастанеды с буддистским монахом в корейском монастыре, я сказал: «Есть концепция, которую я не могу переварить. Это место, где Кастанеда говорит, что знание — синеватый ореол, окружающий эманацию Орла». «Безусловно!» — подтвердил монах. «Но если это так, кто же в таком случае, знает об этом синеватом ореоле?» Но все же я люблю его. Даже с синеватым ореолом. Он очень похож на тот горбатый монстр-кактус. Он не имеет голографического сертификата, что он подлинный Пейот, он не может приподнять над землей, и, возможно, не имеет даже права называться кактусом. Но он дарит вам незначительный побочный эффект, который вдруг делает центр краем, а край центром. Со всеми своими фокусами и провалами, он сияет высоко над пёстрой толпой многих «своим особенным голосом» на крутом маршруте от мрака до забвения. Независимо от того, какие ошибки содержат его книги, они обладают очень редким качеством, самым важным в мире, его трудно определить иначе, чем в собственных терминах Кастанеды: они имеют душу. May 3 — 9, 2002 WLS: My Mescalito Trip Victor Pelevin on Carlos Castaneda Перевод с английского: Котовский Сайт творчества Виктора Пелевина